Неточные совпадения
Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как
лунаВ пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных;
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он пел поблеклый жизни цвет
Без
малого в осьмнадцать лет.
— «Как точка над i», — вспомнил Самгин стих Мюссе, — и тотчас совершенно отчетливо представил, как этот блестящий шарик кружится, обегая землю, а земля вертится, по спирали, вокруг солнца, стремительно — и тоже по спирали — падающего в безмерное пространство; а на земле, на ничтожнейшей точке ее, в
маленьком городе, где воют собаки, на пустынной улице, в деревянной клетке, стоит и смотрит в мертвое лицо
луны некто Клим Самгин.
Только что прошел обильный дождь, холодный ветер, предвестник осени, гнал клочья черных облаков, среди них ныряла ущербленная
луна, освещая на секунды мостовую, жирно блестел булыжник, тускло, точно оловянные, поблескивали стекла окон, и все вокруг как будто подмигивало. Самгина обогнали два человека, один из них шел точно в хомуте, на плече его сверкала медная труба — бас, другой, согнувшись, сунув руки в карманы, прижимал под мышкой
маленький черный ящик, толкнув Самгина, он пробормотал...
Прошел обильный дождь, и было очень приятно дышать освеженным воздухом, дождь как будто уничтожил неестественный, но характерный для этого города запах гниения. Ярко светила
луна, шелково блестели камни площади, между камней извивались, точно стеклянные черви,
маленькие ручьи.
Самгин видел пред собою голый череп, круглое лицо с
маленькими глазами, оно светилось, как
луна сквозь туман; раскалывалось на ряд других лиц, а эти лица снова соединялись в жуткое одно.
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе.
Маленький, но очень яркий осколок
луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин шел к реке, внушая себе, что он чувствует честное отвращение к мишурному блеску слов и хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.
В пронзительно холодном сиянии
луны, в хрустящей тишине потрескивало дерево заборов и стен, точно
маленькие, тихие домики крепче устанавливались на земле, плотнее прижимались к ней. Мороз щипал лицо, затруднял дыхание, заставлял тело съеживаться, сокращаться. Шагая быстро, Самгин подсчитывал...
Это было дома у Марины, в ее
маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая
луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Они ушли. Клим остался в настроении человека, который не понимает: нужно или не нужно решать задачу, вдруг возникшую пред ним? Открыл окно; в комнату хлынул жирный воздух вечера.
Маленькое, сизое облако окутывало серп
луны. Клим решил...
В
маленьком, прозрачном облаке пряталась
луна, правильно круглая, точно желток яйца, внизу, над крышами, — золотые караваи церковных глав, все было окутано лаской летней ночи, казалось обновленным и, главное, благожелательным человеку.
Но самое большое впечатление произвело на него обозрение Пулковской обсерватории. Он купил и себе ручной телескоп, но это совсем не то. В Пулковскую трубу на
луне «как на ладони видно: горы, пропасти, овраги… Одним словом — целый мир, как наша земля. Так и ждешь, что вот — вот поедет мужик с телегой… А кажется
маленькой потому, что, понимаешь, тысячи, десятки тысяч… Нет, что я говорю: миллионы миллионов миль отделяют от
луны нашу землю».
Хищные птицы также в лесах выводят детей, устраивая гнезда на главных сучьях у самого древесного ствола: большие и
малые ястреба,
луни, белохвостики, копчики и другие.
В комнате не было свечей; свет поднявшейся
луны косо падал в окна; звонко трепетал чуткий воздух;
маленькая, бедная комнатка казалась святилищем, и высоко, и вдохновенно поднималась в серебристой полутьме голова старика.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к
луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому
маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Новый способ свидания еще более пленил Аггея Никитича; ночь,
луна, сад, таинственное прохождение сквозь
маленькую калитку заманчиво нарисовались в его воображении, и он начал поступать так: часов в одиннадцать уходил спать, причем спальню свою запирал, а в половине двенадцатого снова одевался и, выскочив в окно прямо на улицу, направлялся к саду аптекаря.
Снежным сугробом поднялась в небо церковь, среди неподвижных облаков светит
маленькая, истаявшая
луна.
Здесь было довольно тихо.
Луна стала совсем
маленькой, и синяя ночь была довольно темна, хотя на небе виднелись звезды, и большая, еще не застроенная площадь около центрального парка смутно белела под серебристыми лучами… Далекие дома перемежались с пустырями и заборами, и только в одном месте какой-то гордый человек вывел дом этажей в шестнадцать, высившийся черною громадой, весь обставленный еще лесами… Эта вавилонская башня резко рисовалась на зареве от освещенного города…
Ему показалось, что стул опускается под ним и тошнота сейчас хлынет в горло. Он откашлялся, осмотрел комнату, бедную,
маленькую. В окно смотрела
луна, круглая, точно лицо Якова, огонь лампы казался досадно лишним.
Татьяна(читает). «Взошла
луна. И было странно видеть, что от нее, такой
маленькой и грустной, на землю так много льется серебристо-голубого, ласкового света»… (Бросает книгу на колени себе.) Темно.
Ну, разговариваем этак, едем себе не торопясь. К тайге подъехали, к речушке. Перевоз тут. Речка в
малую воду узенькая: паром толканешь, он уж и на другой стороне. Перевозчиков и не надо. Ребятки проснулись, продрали глазенки-то, глядят: ночь ночью. Лес это шумит, звезды на небе,
луна только перед светом подымается… Ребятам-то и любо… Известное дело — несмысли!
Освещённое
луною лицо юноши горит яркой краской, строгие серые глаза неотступно требуют ответов и сверкают изумрудными искрами. Нам — мне и Егору — радостно видеть его таким, мы взволнованы, зажжены его огнём, внимательно слушаем строгую речь, а старик громко, усиленно дышит, сморкается, и на его
маленьких глазах блестят слёзы.
Черно-синие сосны — светло-синяя
луна — черно-синие тучи — светло-синий столб от
луны — и по бокам этого столба — такой уж черной синевы, что ничего не видно — море.
Маленькое, огромное, совсем черное, совсем невидное — море. А с краю, на тучах, которыми другой от нас умчался гений, немножко задевая око
луны — лиловым чернилом, кудрявыми, как собственные волосы, буквами: «Приезжайте скорее. Здесь чудесно».
Бледные розоватые пятна заходили вокруг меня. Большая звезда побледнела, несколько
маленьких исчезли. Это всходит
луна. Как хорошо теперь дома!..
Мы измерили землю, солнце, звезды, морские глубины, лезем в глубь земли за золотом, отыскали реки и горы на
луне, открываем новые звезды и знаем их величину, засыпаем пропасти, строим хитрые машины; что ни день, то всё новые и новые выдумки. Чего мы только не умеем! Чего не можем! Но чего-то, и самого важного, все-таки не хватает нам. Чего именно, мы и сами не знаем. Мы похожи на
маленького ребенка: он чувствует, что ему нехорошо, а почему нехорошо — он не знает.
«Есть травы на земле: мы их видим; с
луны их было бы не видно. На этих травах есть нити, в этих нитях —
маленькие животные, но дальше этого ничего уже нет». Какая самонадеянность!
Поздним вечером возвращалась шумная компания русских офицеров на корвет. Ночь была восхитительная. На бархатном высоком куполе томно светилась
луна, обливая своим мягким, нежным светом и белые дома, и виллы
маленького Фунчаля, и кудрявые леса гор. Город спал. Изредка встречались прохожие. Волшебная тишина чудной ночи нарушалась по временам звуками фортепиано, доносившимися из-за опущенных жалюзи.
Звезды слабей замелькали и, как бы испугавшись
луны, втянули в себя свои
маленькие лучи.
День был долог и спокоен, и Мне очень понравилась спокойная правильность, с какою солнце с своей вышины скатывалось к краю Земли, с какою высыпали звезды на небо, сперва большие, потом
маленькие, пока все небо не заискрилось и не засверкало, с какою медленно нарастала темнота, с какою в свой час вышла розовая
луна, сперва немного ржавая, потом блестящая, с какою поплыла она по пути, освобожденному и согретому солнцем.
«Вот, — думалось мне, — эта же
луна светит в Гори и, может быть, кто-либо из моих, глядя на нее, вспоминает
маленькую далекую Нину… Как хотелось бы мне, чтобы лунная фея передала, как в сказке, им — моим дорогим, милым, — что Нина думает о них в эту лунную осеннюю ночь!..»
Послышались шлепающие шаги, и к Теркину вышла старушка, очень бедно, не по-крестьянски одетая, видом няня, без чепца, с седыми как
лунь волосами, завернутыми в косичку на маковке,
маленького роста, сгорбленная, опрятная. Старый клетчатый платок накинут был на ситцевый капот. — Господин Аршаулов? — переспросил Теркин. — Здесь, если не ошибаюсь?
Он подошел к реке. Перед ним белели генеральская купальня и простыни, висевшие на перилах мостика… Он взошел на мостик, постоял и без всякой надобности потрогал простыню. Простыня оказалась шаршавой и холодной. Он поглядел вниз на воду… Река бежала быстро и едва слышно журчала около сваен купальни. Красная
луна отражалась у левого берега;
маленькие волны бежали по ее отражению, растягивали его, разрывали на части и, казалось, хотели унести…
Этот кусок льду, облегший былое я, частицу бога, поглотивший то, чему на земле даны были имена чести, благородства, любви к ближним; подле него зияющая могила, во льду ж для него иссеченная; над этим чудным гробом, который служил вместе и саваном,
маленькое белое существо, полное духовности и жизни, называемое европейцем и сверх того русским и Зудою; тут же на замерзлой реке черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть, царь в душе своей; волшебный свет
луны, говорящей о другой подсолнечной, такой же бедной и все-таки драгоценной для тамошних жителей, как нам наша подсолнечная; тишина полуночи, и вдруг далеко, очень далеко, благовест, как будто голос неба, сходящий по лучу месяца, — если это не высокий момент для поэта и философа, так я не понимаю, что такое поэзия и философия.
Она была в синем бархатном платье, отделанном серебром; большие буфы-рукава оставляли обнаженными пухленькие
маленькие ручки до локтей, шея и часть спины были открыты большим вырезом лифа, на груди которого играла всеми цветами радуги бриллиантовая брошь, в форме
луны. Кроме этой драгоценности, в
маленьких розовеньких ушках Фанни Викторовны блестели великолепные солитеры, в волосах дорогая бриллиантовая звездочка, на обеих ручках звенели браслеты, а пальчики были унизаны кольцами с драгоценными камнями.
Смутно помню то странное ощущение, какое испытал я, когда бледный диск
луны показался за моим окном и железные квадраты черными зловещими линиями разрезали его на
маленькие серебряные участки.